Неточные совпадения
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят:
на другом
краю болотины, прямо перед ними,
сидит сам князь — да глупый-преглупый!
Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
И, съехав
на край дивана,
сидя в неудобной позе, придав своему лицу испуганное выражение, он минут пять брызгал во все стороны словами, связь которых Клим не сразу мог уловить.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин почувствовал себя так совершенно одиноким человеком, таким чужим всем людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго
сидел, безмысленно глядя
на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он был в состоянии, близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего
края...
Но их было десятка два, пятеро играли в карты,
сидя за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали
на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника,
на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
— Вот, как приедешь
на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет
на одном стуле
сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим
краям не шатается, как твой этот…
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной
сидел прямо, держась обеими руками за
края, другой лежал, положив голову
на третьего, а третий, опершись рукой
на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через
край телеги.
Нехлюдов
сидел в первом ряду
на своем высоком стуле, вторым от
края, и, снимая pince-nez, смотрел
на Маслову, и в душе его шла сложная и мучительная работа.
Это было через
край. Я соскочил с саней и пошел в избу. Полупьяный исправник
сидел на лавке и диктовал полупьяному писарю.
На другой лавке в углу
сидел или, лучше, лежал человек с скованными ногами и руками. Несколько бутылок, стаканы, табачная зола и кипы бумаг были разбросаны.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил
на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я
сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих
краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы
на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Солнце садилось великолепно. Наполовину его уж не было видно, и
на краю запада разлилась широкая золотая полоса. Небо было совсем чистое, синее; только немногие облака, легкие и перистые, плыли вразброд, тоже пронизанные золотом. Тетенька
сидела в креслах прямо против исчезающего светила, крестилась и старческим голоском напевала: «Свете тихий…»
Хорошо
сидеть одному
на краю снежного поля, слушая, как в хрустальной тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поет, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы…
В отношении к охоте огромные реки решительно невыгодны: полая вода так долго стоит
на низких местах, затопив десятки верст луговой стороны, что уже вся птица давно
сидит на гнездах, когда вода пойдет
на убыль. Весной, по
краям разливов только, держатся утки и кулики, да осенью пролетные стаи, собираясь в дальний поход, появляются по голым берегам больших рек, и то
на самое короткое время. Все это для стрельбы не представляет никаких удобств.
Он
сидел на кожаных, старинных, каких-то диковинных креслах, везде по
краям унизанных медными шишечками…
Павел заглянул туда и увидел внизу привешенную доску, уставленную по
краям лампами, а
на ней
сидела, качалась и смеялась какая-то, вся в белом и необыкновенной красоты, женщина…
Вот однажды
сижу я
на стене, гляжу вдаль и слушаю колокольный звон… вдруг что-то пробежало по мне — ветерок не ветерок и не дрожь, а словно дуновение, словно ощущение чьей-то близости… Я опустил глаза. Внизу, по дороге, в легком сереньком платье, с розовым зонтиком
на плече, поспешно шла Зинаида. Она увидела меня, остановилась и, откинув
край соломенной шляпы, подняла
на меня свои бархатные глаза.
В небольшом перелеске, около дороги,
сидит гриб, и
на краю огнища краснеют две — три ягоды земляники.
«Вот дурак, — думал я про него, — мог бы провести приятно вечер с милыми родными, — нет,
сидит с этим скотом; а теперь время проходит, будет уже поздно идти в гостиную», — и я взглядывал из-за
края кресла
на своего друга.
И все, кто мирно лежал и
сидел на земле, испуганно вскочили
на ноги и рванулись к противоположному
краю рва, где над обрывом белели будки, крыши которых я только и видел за мельтешащимися головами.
Жадный, домовитый сорокопут запоздал улететь в теплые
края,
сидит на гибкой ветке шиповника, чистит носом перья крыла и зорко высматривает добычу черными глазами.
Марта смеялась тоненьким, радостным смехом, как смеются благонравные дети. Вершина рассказала все быстро и однообразно, словно высыпала, — как она всегда говорила, — и разом замолчала,
сидела и улыбалась
краем рта, и оттого все ее смуглое и сухое лицо пошло в складки, и черноватые от курева зубы слегка приоткрылись. Передонов подумал и вдруг захохотал. Он всегда не сразу отзывался
на то, что казалось ему смешным, — медленны и тупы были его восприятия.
Людмила веселая вернулась домой, улыбаясь и о чем-то забавном мечтая. Сестры ждали ее. Они
сидели в столовой за круглым столом, освещенным висячею лампою.
На белой скатерти веселою казалась коричневая бутылка с копенгагенскою шери-бренди, и светло поблескивали облипшие складки
края у ее горлышка. Ее окружали тарелки с яблоками, орехами и халвою.
Во время этого столкновения, которое было улажено неизвестно как, я продолжал
сидеть у покинутого стола. Ушли — вмешаться в происшествие или развлечься им — почти все; остались — я, хмельное зеленое домино, локоть которого неизменно срывался, как только он пытался его поставить
на край стола, да словоохотливый и методический собеседник. Происшествие с автомобилем изменило направление его мыслей.
Пред ним
сидел, перебирая по
краю стола тонкими ручками, человек широкоплечий, с просторным туловищем
на коротких ногах, с понурою курчавою головой, с очень умными и очень печальными глазками под густыми бровями, с крупным правильным ртом, нехорошими зубами и тем чисто русским носом, которому присвоено название картофеля; человек с виду неловкий и даже диковатый, но уже, наверное, недюжинный.
А Маякин
сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и все что-то говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий человек с короткой шеей, смотрел
на него быком с упорным вниманием и порой утвердительно стукал большим пальцем по
краю стола. Оживленный говор и смех заглушали бойкую речь крестного, и Фома не мог расслышать ни слова из нее, тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря...
Кузница стояла
на краю неглубокого оврага;
на дне его, в кустах ивняка, Евсей проводил всё свободное время весной, летом и осенью. В овраге было мирно, как в церкви, щебетали птицы, гудели пчёлы и шмели. Мальчик
сидел там, покачиваясь, и думал о чём-то, крепко закрыв глаза, или бродил в кустах, прислушиваясь к шуму в кузнице, и когда чувствовал, что дядя один там, вылезал к нему.
Но все размышления внезапно пресеклись, исчезли, спугнутые страхом: Артамонов внезапно увидал пред собою того человека, который мешал ему жить легко и умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему широколицый, бородатый человек, сидевший против него у самовара; он
сидел молча, вцепившись пальцами левой руки в бороду, опираясь щекою
на ладонь; он смотрел
на Петра Артамонова так печально, как будто прощался с ним, и в то же время так, как будто жалел его, укорял за что-то; смотрел и плакал, из-под его рыжеватых век текли ядовитые слёзы; а по
краю бороды, около левого глаза, шевелилась большая муха; вот она переползла, точно по лицу покойника,
на висок, остановилась над бровью, заглядывая в глаз.
Говорил он осторожно, опасаясь сказать что-то лишнее, и, слушая себя, находил, что он говорит, как серьёзный, деловой человек, настоящий хозяин. Но он чувствовал, что все эти слова какие-то наружные, они скользят по мыслям, не вскрывая их, не в силах разгрызть, и ему казалось, что
сидит он
на краю ямы, куда в следующую минуту может столкнуть его кто-то, кто, следя за его речью, нашёптывает...
Вода шипит и пенится за бортом и брызжет внутрь, а
на самом борту, временами моча нижний
край своей куртки в воде,
сидит небрежно какой-нибудь молодой рыбак и с хвастливой небрежностью раскуривает верченую папиросу.
Ассирийские гости, с суровыми чернобородыми лицами,
сидели вдоль стен
на яшмовых скамьях;
на них были светлые оливковые одежды, вышитые по
краям красными и белыми узорами.
Очнулся я
на краю оврага, предо мною
сидел на корточках Ромась и кричал...
После десятилетнего пребывания в Оренбургском
крае на вольном сельском воздухе, где не только весною, летом и осенью, но даже и зимой я, как страстный охотник, никогда не
сидел взаперти, восьмимесячная жизнь безвыездно в Москве, несмотря
на множество интересов, сильно меня занимавших, произвела
на меня тяжелое впечатление; а весеннее тепло и роскошно распустившиеся в Москве сады и бульвары живо напомнили мне весну в деревне, и я с величайшим удовольствием принял предложение Кокошкина — уехать
на несколько дней в его подмосковную вместе с ним, с Писаревым, кн.
Пущин, в серой пуховой шляпе,
сидел, завернувшись в шинель, положа удилище
на край лодки, и зорко смотрел
на свой наплавок, как
на поставленную карту (он любил играть в банк).
А по
краям дороги, под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие —
сидят и лежат больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Стонут, воют нищие, горят
на солнце их раны; просят они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз,
на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль тела и кости, — они подобны страшным цветам.
С разных концов цирка они посылали публике воздушные поцелуи: он,
сидя на трапеции, она, стоя
на легком табурете, обитом таким же фиолетовым атласом, какой был
на ее рубашке, с золотой бахромой
на краях и с инициалами А и В посредине.
Уж мне было не до театров и не до актерщиц; пропадай все, жаль одного Кузьмы. Мы с ним двое заезжие были, теперь я один остался, а его, может, запроторят
на край света. В таких чувствительных мыслях отправился я домой… глядь! в квартире
сидит у меня Иван Афанасьевич, мой поверенный Горб-Маявецкий…
На Успенье, в одиннадцатом часу вечера, девушки и парни, гулявшие внизу
на лугу, вдруг подняли крик и визг и побежали по направлению к деревне; и те, которые
сидели наверху,
на краю обрыва, в первую минуту никак не могли понять, отчего это.
Приезжаю в больницу и застаю Домну Платоновну в ее каморке:
сидит, сложивши руки,
на краю кровати, и совсем помертвелая.
Аким (
сидит с
краю на печи, достает онучи, лапти и обувается). Пролезай, пролезай в угол-то.
Приехали домой.
На столе в саду уже кипел самовар, и
на одном
краю стола со своими приятелями, чиновниками окружного суда,
сидел старик Шелестов и, по обыкновению, что-то критиковал.
— Да, да, да! — прокричал он вслух, каждый раз злобно надавливая кулаком
на край стола. — Нужно же, наконец, выбраться из путаницы. Узел завязан так, что не развяжешь: нужно разрубить его. Зачем только было тянуть, надрывать себе душу, и без того изорванную в отрепье? Зачем было, раз решившись,
сидеть истуканом с восьми часов вечера до сих пор?
Там, услыхав девичьи голоса
на огороде, он пробрался осторожно к задней стене, нашёл в ней щель и стал смотреть: девки собрались в тени, под сосной; тонкая, худощавая Наталья уже лежала
на земле, вверх лицом, заложив руки за голову, Христина чистила зубы былинкой, присев
на стол и болтая голою ногой, а Сорокина,
сидя на земле, опираясь затылком о
край стола, вынула левую грудь и, сморщив лицо, разглядывала тёмные пятна
на ней.
Она долго
сидела за столом, пытаясь предположить, что сделает Григорий? Пред ней стояла вымытая посуда;
на капитальную стену соседнего дома, против окон комнаты, заходящее солнце бросило красноватое пятно; отражённое белой стеной, оно проникло в комнату, и
край стеклянной сахарницы, стоявшей пред Матрёной, блестел. Наморщив лоб, она смотрела
на этот слабый отблеск, пока не утомились глаза. Тогда она, убрав посуду, легла
на кровать.
Пыль рассеялась. По-прежнему виден дворец и спокойная фигура старого Короля. Толпа затихает. Гулянье продолжается. Вместе с тем в воздухе проносятся освежительные струи, как будто жар спал. Плавно и медленно выступает из толпы Дочь Зодчего — высокая красавица в черных тугих шелках. Она останавливается
на краю, прямо над скамьей, где
сидит убитый тоскою Поэт, — и смотрит
на него сверху.
На краю града, сказывал паренек, стоит монастырь, вошел он туда,
сидят старцы, трапе́зуют, дело-то пóд вечер было…
Сидит на скамье, у самого
края кручи, что отвесной стеной стоит над нижним городом и рекою…
Поехали. По городу проезжали, — все она в окна кареты глядит, точно прощается либо знакомых увидеть хочет. А Иванов взял да занавески опустил — окна и закрыл. Забилась она в угол, прижалась и не глядит
на нас. А я, признаться, не утерпел-таки: взял за
край одну занавеску, будто сам поглядеть хочу, — и открыл так, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрела — в уголку сердитая
сидит, губы закусила… В кровь, так я себе думал, искусает.
Они расстались, но оба в тот вечер не закончили еще свою деятельность
на приятельском разговоре. И тот и другой долго еще
сидели за рабочими столами в своих кабинетах. Один писал донесение по своему особому начальству, другой — к превелебному пану бискупу с забранего
края.
Вечером долго
сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч
на свой конек попал — ни конца, ни
краю не было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям...
Хорошо знала она местность. Выбежав
на широкий двор, бросилась было к воротам, но в зачинавшемся уже рассвете увидала, что там
на лавочке
сидит караульный… В сад побежала, там ни души. Она дальше и дальше. Бежит, не переводя духа, и назади сада, вблизи Кириллиной пасеки, перелезает через невысокий плетень, а потом по задам возле длинного ряда крестьянских овинов бежит к попу
на край деревни.
На него одного вся надежда ее. Подбежав к дому отца Прохора, она крепко постучалась в окно.
Горданов встал, подал воды и,
сидя в кресле, нагнулся лицом к коленам. Бодростина жадно глотала воду и все продолжала смеяться, глядя
на Горданова чрез
край стакана.